Замена - Страница 77

Золле когда-то давно серьезно претендовал на звание столицы королевства. Сотни три лет назад, когда страна оказалась разделена по реке Тежу на две неравных части между братьями-близнецами (будь неладна королева-мать!). В левобережной ее части, в королевском дворце Мерида утвердился Арилох Юный, а в правобережье устроился его братец — Роланд Мокрая Голова. Тогда им было уже под сорок лет, а Юным и Мокрой головой они стали гораздо позже. Прозвище «Юный» должно было непрозрачно намекать будущим поколениям о состоянии вечно молодого разума короля, а «Мокрая Голова» напоминала бы изучающим историю о легкой королевской страсти к неумеренному потреблению слабо-хмельных напитков. Вот именно в то время, когда страна оказалась во власти и дурака и пьяницы, Золле и оказался претендентом на столичный статус, поскольку именно по его ночным площадям и улицам бродил в стельку пьяный король Роланд, изображая участие к нуждам простых обывателей. А утром, мучаясь от терзавших чело страшных болей, король спешил написать очередной Указ о срочном строительстве королевского замка. Знающие люди говорят, что в архивах сохранилось около шести сотен подписанных им документов, в каждом из которых он объявлял строительство начатым. Но двор так и не сподобился приступить даже к поиску каменщиков — ибо все министры Роланда были такими же как он горькими пьяницами.

Однако строение, хотя бы отдаленно напоминавшее нечто достойное короля в Золле было! Величественное и монументальное, с толстыми стенами, с высокими башнями, с мостом через ров и барбаканом, выкрашенным в белый цвет — монастырь касаэлитов, монашеского ордена, известного тем, что вступать в него могли лишь люди из благородного сословия.

Ну, то есть, конечно, Устав Ордена не запрещал прямо всем остальным искать защиты под его чертогами, но, однако ж, почему-то так выходило, что послушники из простонародья не долго в нем задерживались — неделя-другая и из ворот монастыря выезжает телега, следующая на городское кладбище. То ли вода в колодце была приспособлена лишь для желудков благородных, то ли еще какая причина, но любой, кто не мог похвастаться четырьмя поколениями прославленных предков, очень сильно рисковал, подвая прошение аббату о зачислении в послушники. И со временем так установилось, что все братья, да святые отцы в ордене — сплошь бароны, графы и герцоги… А вот обслуживали их вольнонаемные из горожан так и не ставшего столичным Золле — и чудесным образом все они были здоровы и бодры, и жили лет по весемьдесят.

И где-то здесь под сводами монашеской кельи в глубине строений монастыря, в темно-синей рясе с огромным святым кругом на животе, обретался старший Намюр.

Был он лишь самую малость моложе Бродерика Ланского и всю свою сознательную жизнь прожил в тени великого полководца. Так и не став даже слабым подобием Лана, Намюр бросил королевскую службу и удалился в монастырь, оставив герцогство сыну, который совсем недавно лишился головы, сделав неправильную ставку в большой игре. И судьба одного из крупнейших владений оказалась в руках младшего Намюра — шестнадцатилетнего юнца, впрочем, по мнению знавших его близко, подававшему большие надежды.

А старший из семейства мятежных герцогов за пятнадцать лет дослужился до должности приора монастыря — он бы мог давно стать и аббатом, но за время своей светской жизни так привык быть вторым, что уже давно и не помышлял стать первым. Поэтому аббатом стал его внучатый племянник из рода Танкарвиллей — Хозе Иммануил Ракоч Мария Альфонсо (у сумасшедших южан всегда чудесно раскудрявленные имена, запомнить и выговорить которые может лишь человек, долгое время проживший вместе с ними). В монашестве — брат, а потом и святой отец Родемар. Был он тоже уже в преклонных годах, обладал сложением, напоминавшим отощавшего после голодной зимы борова — широкие кости и болезненная худоба, а сросшие над переносицей седые брови, подчеркивавшие глубину непередаваемо черных глаз, и вовсе придавали аббату вид самого строгого судьи на свете. Но характер у него оказался в полном соответствии с устоявшимися представлениями о повадках южан: легкий, открытый и добродушный.

И вот с этим достойным человеком уже второй час вели беседу Бродерик и Хорст. Уже были сказаны слова приветствия и рассказаны столичные новости, а так же в сто пятьдесят шестой раз поведана (с самыми мелкими подробностями) история чудесной победы над Самозванцем. Выяснено, что один из героев битвы — лейтенант Монтро приходится аббату ближайшим родственником: всего-то родной племянник мужа троюродной кузины его покойной супруги, когда Хорсту надоело кружить вокруг да около, и он прямо спросил:

— А что, святой отец, Намюр-старший в монастыре?

Аббат поднялся из высокого кресла, в котором крутился всю беседу как беспокойный суслик и, поджав нижнюю губу, заявил:

— Отец за сына не в ответе!

— Разве не сказано: «..береги и рости плоды свои, как бережешь и ростишь злаки на поле, убирай скверну и…» еще что-то там дальше, не помню, совсем старый стал, — посетовал Бродерик.

— Сказано и другое: «…кто служит мне, не подсуден суду сынов человечьих!» — Черные глаза отца Родемара, казалось, готовы были воспламенить накидку на герцоге Ланском..

— Да позволь, святой отец, кто ж его судить-то собирается? — Огляделся вокруг Хорст. — Нет судей здесь! Только добрые друзья и братья!

— Так вы не казнить его приехали? — Неподдельное изумление едва не подняло кустистые брови аббата к самому затылку.

— Разве я похож на палача? — Удивился Хорст. И, критически осмотрев свои лопатообразные ладони, изрек: — М-да-а-а… нет, не казнить. Просто поговорить о давно минувших делах… Может быть, он что-то слышал о них от своего отца или деда?